ЖОРЖ БАТАЙ. АЛЛИЛУЙЯ. КАТЕХИЗИС ДИАНУСА. Во-первых, тебе надлежит знать, что кроме явного вида всякая вещь имеет скрытый. У тебя благородные черты лица, глаза, которыми ты смотришь на мир, видят истину. Но не меньше истины в черном треугольнике у тебя под платьем. Эти поросшие волосами части тела открыты испражнениям, выделениям. Но без них, без чувства стыдливости, неотделимого от обращения с ними, мало чего стоила бы истина, которую видят твои глаза. Твои глаза открываются навстречу звездам, а части тела, поросшие волосами, открываются навстречу... Ночью огромный шар, на который ты приседаешь, ощетинивается мрачными высокими горами. В вышине, на снежных гребнях, звездная прозрачность неба. Но эти гребни разделены зияющими пропастями, в которых время от времени падает скала; светлое основание этих бездн - южное небо, которое напоминает мрак северной ночи. И для тебя нищета человеческих вертепов станет предвестием огненной радости. Настало время, когда в каждой известной тебе вещи твое безумие должно научиться различать изнанку, время перевернуть в глубине твоего существа бесцветный и грустный образ мира. Я хотел бы видеть тебя уже затерянной в этих безднах, сквозь которые ты выйдешь к истине. В самом нежном углублении твоего тела берет исток зловонная река. Отшатываясь от этих нечистот, ты отшатываешься от себя самой. Наоборот, устремляясь за безрадостной струей, твоя освобожденная нагота открывается нежности тела. Не ищи мира и покоя. Мир, который тебя породил, который есть ты, станет твоим только благодаря твоим порокам. Без глубокой извращенности ты будешь похожа на скалолаза, уснувшего рядом с вершиной, ты упадешь от тяжести, устанешь. Во-вторых, знай, что ни один вид сладострастия не стоит того, чтобы его желали, - за исключением самого желания сладострастия. Тем не менее, опыт, на который тебя толкают молодость и красота, мало чем отличается от представлений сладострастников и священников. Чего стоит жизнь распутницы, если она не открыта всем ветрам и прежде всего пустоте желания? Пьяная от удовольствия сука испытывает тщетность удовольствия более глубоко, чем нравственный аскет. Тепло от ужасной гадости, которую она держит во рту, для нее - лишь повод возжелать мерзостей еще больших. Это не значит, что тебе надо отказаться от продолжения. Тщетность удовольствия является основой вещей; ее не удалось бы достичь, знай мы о ней с самого начала. Непосредственная видимость - вот удовольствие, которому тебе следует предаваться. Трудность, на которую ты наткнулась не такова, чтобы отпугнуть. Избегать того, что им представлялось тщетным, людей прошлого побуждал недостаток мудрости и нравственности. В настоящее время легко понять ничтожность такого образа действия. Все - тщетно, все - обман, сам Бог сотрясение пустоты, если мы вступаем на путь желания. Желание пребывает в нас как вызов миру, который постоянно лишает желание его объекта. Желание в нас подобно смеху: обнажаясь, без конца предаваясь желанию желать, мы надсмехаемся над миром. На эту непостижимую судьбу нас обрекает отказ принять судьбу (или невозможность это сделать). Нам остается пуститься на поиски знаков, за которые крепится пустота, поддерживающая желание. Мы можем существовать только на гребне волны, цепляясь за обломки потерпевшего крушение корабля. За малейшим расслаблением бесцветное удовольствие или скука. Мы можем дышать лишь на пределе, где раскрываются тела - вызывающая желание нагота там непристойна. Другими словами, единственная возможность, которая нам остается, - это невозможность. Во власти желания ты расставляешь ноги, выставляя напоказ грязные места. Как только ты перестанешь ощущать эту позу как запретную, умрет желание, а вместе с ним возможность удовольствия. Прекращая поиск удовольствия, отказываясь увидеть в очевидном обмане исцеление от страданий и выход, ты перестаешь быть обнажаемой желанием. Ты уступаешь нравственному благоразумию. От тебя остается угасшая, вышедшая из игры форма. Пока идея удовольствия злоупотребляет тобой, ты отдаешься пламени желания. И здесь не забывай, сколь жестокой тебе надо быть. Иначе ты не сможешь вынести горького чувства, которое жаждущий испытывает от удовольствия быть жертвой своей жажды. Благоразумие посоветовало бы тебе отказаться. Только порыв святости, безумия может поддержать в тебе мрачный огонь желания, который во всех отношениях превосходит тайный оргиастический разгул. В лабиринте, который является результатом игры, где ошибка неизбежна и должна без конца возобновляться, ничто не пригодилось бы тебе так, как детская наивность. Конечно, у тебя нет причины быть наивной и счастливой. Нужно, однако, набраться мужества и держаться. Чрезмерное напряжение, которого требуют обстоятельства, изнурительно, а у тебя для усталости нет свободного времени. Усталая, ты не более как мусор. Исключительная, ангельская радость - ничего притворного, ничего лживого - нужна на пределе удовольсвия. Жестокое испытание, падающее на долю тех, кого ничто не останавливает: необходимость выразить невыразимый ужас. Они могут лишь смеяться над этим ужасом: они и испытали его, чтобы над ним посмеяться, точнее, чтобы им насладиться. Тебе не следует удивляться, если эти люди не выдержат в то самое мгновение, когда, казалось бы, все кончено. Такова двусмысленность всего человеческого. Явленность ужаса тем быстрее ведет к радости, что ему чужда всякая сдержанность. Все во мне растворяется в чрезмерной, сладостной жажде жизни, выразить которую способно лишь отчаяние. Только детская непосредственность помогает вынести эту возможность овладения, эту повелительную необходимость ничему не ставить границ? То, что я от тебя ожидаю, так же выходит за пределы мудрой решимости, как отчаяние и ничто. Из избытка ясности тебе нужно извлечь ребячливость, которая о ней забывает (так каприз превращает ясность в ничто). Тайна жизни, без сомнения, заключается в просто душном разрушении того, что должно убить в нас вкус к жизни. Таково детство - без долгих слов оно торжествует над препятствиями, противостоящими желанию; таков бешеный темп игры; такова тайна уединенной комнаты, где тебе, еще девочке, приходилось иногда задирать юбку. II. Если у тебя забилось сердце, вспомни о непристойных минутах детства. В детстве отдельные моменты разделены: простодушие, веселые игры, грязь. Взрослый связывает эти моменты: через грязь он достигает простодушной радости. Грязь без детского стыда, простодушие без страстного движения - комедия, к которой сводится серьезность взрослых. Итог: худшая форма бессилия. Нагота грудей, непристойность полового органа как бы осуществляют то, о чем девочкой ты могла лишь мечтать, не в силах ничего сделать. Объят ледяной печалью, ужасом жизни. На грани ожесточения. Я нахожусь у края пропасти. У предела худшего, невыносимость счастья. И с этой головокружительной высоты я пою аллилуйя, самое чистое и мучительное аллилуйя, какое ты только можешь услышать. Одиночество несчастья - это нимб, одежда, чтобы покрыть свою собачью наготу. Слушай. Я говорю тебе на ухо, шепотом. Пойми, наконец, мою нежность правильно. В тоске, нагая, пойди этой ночью до поворота тропинки. Засунь пальцы во влажную складку. Будет приятно почувствовать в себе острый, клейкий запах - влажный, пресный запах счастливой плоти. Сладострастие сожмет жадно открытые губы. В пояснице, дважды обнаженной ветром, ты почувствуешь хрящевые переломы, которые заставляют глазные белки скользить между ресниц. В одиноком лесу, вдали от оставленной одежды, ты присядешь на корточки, мягко, как волчица. Хищный запах грома и проливные дожди спутники непристойного томления. Теперь вставай и беги: ребячливая, потерявшая голову, хохоча от страха. IV. Настало время твердости, мне нужно стать каменным. Существовать во времени несчастья, под угрозой...; непоколебимо встречать обезоруживающие случайности; распасться изнутри, быть каменным; что лучше этого соответствует чрезмерности желания? Чрезмерное сладострастие опустошает сердце, вынуждая его быть жестоким. Угли желания делают сердце бесконечно мужественным. Наслаждаясь что есть сил, до смерти опьяняя себя, ты изгоняешь из своей жизни малодушные промедления. Страсти не благоприятствуют слабости. Аскеза - отдых по сравнению с лихорадочным движением плоти. Ты только вообрази: огромные угрожающие пространства и никакого прибежища. Тебя ожидают голод, холод, жестокое обращение, смерть... Представь страдание, отчаяние, нищету. Думаешъ, тебе удасться этого избежать? Перед тобой проклятая пустыня: вслушайся в крики, которые никто никогда не услышит. И не забудь: теперь ты - сука, преследуемая волками. Эта нищенская постель - твоя родина, единственная настоящая родина. Спутницы удовольствия, фурии со змеиными волосами, приведут тебя за руку - и накачают алкоголем. Монастырская тишина, аскеза, покой сердца - удел несчастных, которые стремятся найти прибежище. Для тебя немыслимо никакое прибежище. Монастырь удаляет от мирской суеты (но когда-то и у монахини было неистовое желание расставить ноги). С одной стороны, погоня за удовольствием связана с трусостью. Поиск умиротворения. Желание, напротив, жаждет никогда не найти удовлетворения. Фантом желания обманчив. Выдаваемое за желание носит маску. Иногда маска спадает, тогда обнажается тоска, смерть, исчезновение всего живого. По правде говоря, ты устремляешься к ночи, но нужно пройти окольным путем. Получение удовольствия, которое предрекает фигуры желания, сводится к обезоруживающему обладанию, к смерти. Но смерть не может быть предметом обладания: это она экспроприирует. Поэтому место сладострастия есть место разочарования. Разочарование - основа, окончательная истина жизни. Без изнуряющего опыта разочарования, когда отказывает сердце, ты не узнаешь, что жажда наслаждения представляет собой экспроприацию смерти. Поиск удовольствия не только не слабость, но передовая позиция в жизни, отважный бред. Это - хитрость, к которой прибегает в нас ужас быть удовлетворенным. Любить - несомненно, самая отдаленная возможность. Препятствия без конца похищают любовь у ярости любить. Желание и любовь перемешиваются: любовь есть желание объекта в соответствии с тотальностью желания. Бессмысленная любовь обретает смысл, продвигаясь к любви еще более бессмысленной. У любви есть одна дилемма: ее объект ускользает от тебя или ты ускользаешь от него. Если бы любовь не убегала от тебя, ты бежала бы от нее. Любовники находят друг друга при условии, что рвут друг друга на части. Они жаждут страдания. Желание в них желает невозможного. В противном случае оно было бы удовлетворено и умерло. В той мере, в какой побеждает неутоленное, нужно удовлетворить желание, лишиться чувств от невыразимого счастья. Такое счастье есть условие возрастания желания, а утоление - источник его вечной молодости. V. Знай, кто ты есть. Униженная, подставляющая другим лицо, которое тебе не принадлежит? Ты могла бы отвечать условностям и пользоваться уважением низших. Нетрудно оценить те стороны своего существа, которые его безмерно фальсифицируют. Неважно, лжешь ты или нет. Твое рабство было бы рабством огромного большинства, жизнь которого не подчинена власти страсти. Ты была бы госпожой Н.Н., и до меня бы доходили бы похвалы в твой адрес... Ты должна сделать выбор быть "представленной" (как одна из "своих") представителям человечества, которое живет ужасом перед человеком, или... открыться свободе желания, выйти за пределы. В первом случае тобой овладеет усталость... Но как забыть власть, которая тебе принадлежит, власть разыграть в тебе бытие? Как можешь ты продолжать скрывать излишек крови, который согревает тебя под серым небом, у себя под платьем? Продолжать душить ярость и сладострастие (другие свели их к светской болтовне, как того требовала благопристойность)? Радость раздеть тебя безбрежна... на безбрежности, как и на тебе, нет платья, твоя теряющаяся в бескрайнем нагота выставляет себя: ты съежилась, сжалась от стыда, бесстыдство играет тобой без всякой меры. (Когда ты молчалива и нага, разве незавершенный мир не зияет у тебя между ног? Ответа нет. Но разве сама ты без платья, открытая смеху звезд, усомнишься в том, что отдаленная пустота не тяжелее, чем скрытая в тебе близость?). Распластанная, с закинутой назад головой, с глазами, затерянными в млечном потоке, отдай звездам. .. самое нежное струение своего тела. Вдыхай серный запах голой груди Млечного Пути; чистота твоих чресл грезит падением в непостижимое пространство. Соединение половых органов, нагих, как гусеницы, облысения, розовые пещеры, волнение схватки, мертвые глаза, продолжительная икота хохочущей ярости - все эти моменты соответствуют внутри тебя бездонной трещине неба... Пальцы соскальзывают в отверстие, в котором ночь. Ночь падает в сердце, звездопад прочерчивает ночь, в которой твоя нагота подобна открытому небу. Другие утаивают от смерти то, что протекает через тебя в сладковатом ужасе плоти... Утаивают от одиночества неба! Поэтому тебе нужно бежать, скрыться в лесной чаще. Разрываемое в сладострастном порыве вызывает головокружение: сладострастие невозможно без жара! Лишь белки твоих глаз распознают богохульство, которое свяжет твою сладострастную рану с пустотой звездного неба. Ничто не соразмерно твоей ярости - кроме молчания и безбрежности ночи. Отрицая ограниченность живых существ, любовь возвращает их бесконечной пустоте, она ограничивает эти существа ожиданием того, чем они являются. В любви я ускользаю от самого себя; нагой, я достигаю невозможной прозрачности. Прекращение страдания, прекращение любви, напротив, связывает меня своей тяжестью. Любовь-избрание противостоит вожделению. Любовь очищает, заставляя поблекнуть радости плоти. За грязным любопытством ребенка следуют наивные восторги, таящие много западней. Рассмотрение простейших бесполых клеток показывает, что воспроизводство клетки происходит, видимо, из-за невозможности сохранить целостность открытой системы. Результатом роста мельчайшего существа является переполнение, необратимый разрыв, утрата единства. Половое воспроизводство животных и людей делится на две фазы, каждая из которых характеризуется переполненностью, разрывом, утратой. В первой фазе два существа соединяются посредством своих разрывов. Нет ничего насильственней этого соединения. Скрытый (как несовершенство, как позор) разрыв обнажается и жадно присасывается к другому разрыву: местом встречи любовников является бред разрывания и опыт разрываемости. * * * Конечные существа обречены оставаться на пределе самих себя. И этот предел разрывается (отсюда щемящее чувство любопытства!). Удерживают только слабость и истощение. То, что видится тебе в глубине, - это ужас. Со всех сторон приближаются разорванные тела. Страдая от того же ужаса, что и ты, они так же, как и ты, больны - привлекательностью. Трещина под твоим платьем волосата. В пустоте, открытой беспорядку чувств, игра света заставляет вздрогнуть от чрезмерного удовольствия. Повергающая в отчаяние пустота удовольствия без конца побуждает нас бежать за пределы нас самих, в отсутствие. Без надежды в этой атмосфере было бы нельзя дышать. Надежда обманчива, но никто не вынес бы притяжения пустоты, если бы к ней не примешивалась бы видимость противоположного. Пустота транса еще не является настоящей пустотой: она - вещь, символ ничто, которое есть непристойность (отбросы). Отбросы представляют собой пустоту, от них тошнит. Пустота заявляет о себе в ужасе, который притягательность не может преодолеть. Истина как основа отчаяния, связанного с оргией - это гнусная сторона (той же оргии), от которой тянет рвать. Образ смерти, каковым являются отбросы, ставит человека перед пустотой, которая вызывает тошноту; отбросы оставляют вокруг себя пустоту. Я избегаю пустоты с энергией отчаяния, но не только моя энергия, мой страх, моя дрожь избегают ее. Ничто, которого не существует, неотделимо от знака... Без этого, не существуя, оно не могло бы привлечь нас (к себе). Отвращение, страх (в тот момент, когда из того, что внушает страх и вызывает тошноту, рождается желание) есть вершины эротической жизни. Страх приводит нас на грань обморока. Не только знак пустоты (отбросы) может приводить в обморочное состояние. Прикрывшись соблазнительными цветами, знак пустоты вызывает ужас, чтобы поддерживать нас в состоянии тревожности, между желанием и тошнотой. Пол неотделим от отбросов: для этого есть специальное отверстие, но объектом желания оно становится в том случае, когда нас приводит в изумление телесная нагота. * * * Ты молода и прекрасна, твой голос, полнота жизни привлекают мужчину, но он ожидает часа, когда переживаемое тобой удовольствие, подобно агонии, приведет его на грань безумия. Твоя нагота, молчаливое предчувствие бездонности неба, подобна ночи, на бесконечность которой она указывает: неопределенная, она поднимает над нашими головами зеркало бесконечной смерти. Требуй от любовника страданий, которые превращают его в ничто. Нет ничего выше способности открывать в себе пустоту, которая его разрушает. Таково требование ярости и злобного упорства, циничного, нежного, жизнерадостного, всегда на пределе тошноты. Такова игра соблазнения и страха, где пустота, выбивая почву из-под ног, отдает во власть чрезмерной радости и где прекрасная видимость, наоборот, имеет ужасный смысл. Плотские существа, то одетые, то нагие, обречены быть друг для друга миражами, обречены быть открытыми тоске, отбросам, смерти; их губит игра, которая отдает их во власть невозможного. Твоя любовь является истиной, если она обрекает тебя тоске. Желание в тебе желаемо лишь для того, чтобы ты лишилась чувств. Если другой действительно несет в себе смерть, если сила, с которой он притягивает тебя, толкает тебя в ночь, предавая младенческой ярости жизни - у тебя не останется ничего, кроме разодранных платьев, и твоя грязная нагота содрогнется от воплей. Два существа избрали друг друга, чтобы, предаваясь самым сильным влечениям, вместе потерпеть кораблекрушение. Лишь в них сущее целиком поставлено на карту. Нужна большая сила, по сравнению с которой обычные красота, сила, мужество - признаки слабости. Вопрос в конечном счете в том, чтобы погрузиться в ужас бытия. Желание идет от пустоты красоты к ее полноте. Совершенная красота, ее живые, повелительные и неопровержимые движения, обладает способностью воспламенять разрыв. Разрыв придает красоте погребальный ореол. При благоприятных условиях он связывает с чистотой линий возможность бесконечного возбуждения. Собрав воедино, любовники распределяют наготу между собой. Таким образом, они разрывают себя и надолго остаются привязанными к своим разрывам. Красота принадлежит другому миру, она есть пустота, открытость, которой недостает полноте. Ничто: то, что запредельно конечному существу. В строгом смысле ничто - это то, что не является конечным существом, отсутствие, отсутствие границы. Если посмотреть с другой точки зрения, ничто есть то, чего желает конечное существо, поскольку объектом желания является не тот, кто желает. Любовь в своей изначальной направленности есть ностальгия по смерти. Но ностальгия по смерти - это движение, которое превосходит саму смерть. Преодолевая смерть, она устремлена за пределы отдельных существ. Это раскрывает слияние любовников (смешивающих свою любовь с любовью, какую каждый имеет к полу другого). Таким образом любовь-избрание без конца соскальзывает к анонимной оргии. Во время оргии изолированное существо умирает; его место (по крайней мере, на время) занимает ужасающее безразличие мертвецов. Соскальзывая к оргиастическому кошмару, любовь достигает своего сокровенного смысла, границы тошноты. Но движение в противоположном направлении, может быть, самое насильственное. В нем избранный (отдельное существо) вновь обретает себя, но утрачивает видимость, связанную с определенными границами. Сам факт избрания делает выбранный объект хрупким и неуловимым. Маловероятность встречи с ним и его сохранения делают его как бы подвешенным - желание становится невыносимым - над ничтожностью того, чем он не является. Но он является не только мельчайшей частицей, изначально обреченной пустоте: избыток жизни, силы делает его сообщником того, что обращает его в ничто. Несводимое своеобразие подобно пальду, который указывает на бездну, очерчивая ее безбрежность. Сама бездна есть провоцирующее откровение лжи, каковой она является... Своеобразие женщины, показывающей любовнику свои половые органы. Указательный палец, обращенный к разрыву, если угодно, символ (l'etendard) разрыва. Эта особость, своеобразие нужны тому, кто жадно ищет разрыва. Разрыв ничего не стоил бы, если бы он не был разрывом бытия, бытия выбранного по причине полноты. Избыток жизни, полнота являются средствами, которые нужны для того, чтобы выделить из них пустоту : полнота и избыток тем более принадлежит ей (пустоте), что они ее растворяют, приподнимая занавес, отделяющий бытие от пустоты. Глубокий парадокс: нас интенсивно разрывает не просто разрыв, но богатая, абсурдная, бредовая особость (своеобычность), обрекающая тоске. Особость избранника есть вершина и одновременно спад желания. Достижение вершины означает, что с нее нужно будет спускаться. Иногда особость произвольно лишает себя смысла, соскальзывает к регулярности обладания, постепенно сходя на нет. VII. Выходя за пределы порывов, неотделимых от утраченного бесстыдства, ты достигнешь пространства, где царит дружба. Это пространство (где тебя снова разоружат) тем более тяжелое, что его, как хрупкая вспышка, озаряет сознание несчастья равного твоему несчастью. Сознание твоего несчастья довершает уверенность в том, что эта вспышка делает несчастье желанным. Разделенное несчастье есть также радость, но мирной она является лишь при условии раздела. То, что в сладострастие несчастья вы погружаетесь вдвоем, это несчастье фальсифицирует: несчастье каждого из любовников отражается в таком случае в зеркале, которое другой держит перед ним. Это неспешное, очаровательное головокружение продолжает разрыв плоти. С ним связан мучительный и безумный соблазн любимого существа. Чем более недоступен объект желания, тем большее головокружение он вызывает. Наибольшее головокружение связано с уникальностью любимого существа. С головокружением от уникальности любимого существа связана радость, которая его удесятеряет. Конечно же, в итоге уникальность (особость) теряется, пустота становится полной и радость превращается в скорбь. Но за пределами утраченной уникальности начинаются иного рода уникальности; за пределами радости, ставшей скорбью, новые существа в радости вновь обмениваются головокружительными открытиями. Изолированное существо есть обман (в перевернутом виде отражающий злоключения толпы); пара, становящаяся в итоге постоянной, является отрицанием любви. Но то, что переходит от одного любовника к другому, есть движение, кладущее конец изоляции (по крайней мере потрясающее ее основы). Изолированное существо разыграно, открыто запредельному себе, запредельному паре - оргии. VIII. А теперь я хочу рассказать тебе о себе. Я сам прошел путь, который указал тебе. Как изобразить ужас, в который я погружаюсь? Пусть усталость сама говорит во мне. Я настолько привык к страху, мое сердце так устало (распад так часто касался его), что я, скорее, могу причислить себя к мертвым. Ежечасно, стремясь поймать неуловимое, переходя от дебоша к дебошу... задевая смертельную пустоту, я замкнулся в своей тревоге. Чтобы тем лучше разрывать себя о разрывы в телах девушек. Чем больше я боялся, тем более глубоко постигал то, что, собственно говоря, может постыдно сказать мне тело проститутки. В конце концов, зады девушек стали являться мне в ореоле призрачного сияния; я жил, имея это сияние перед собой. Ища в щели отдаленный предел возможного, я сознавал, что разбиваюсь и что это выше моих сил. Тревожность - это то же самое, что желание. Я жил, истощая себя многочисленными желаниями, и всю жизнь тревожность парализовала меня. Ребенком я ожидал, когда же раздастся стук барабана, возвещающий конец урока, и сейчас я продолжаю ждать объект моей тревожности изо всех оставшихся сил. Во мне живет ужас, который овладевает мной по любому поводу. Теперь я люблю смерть. Мне хотелось бы бежать, ускользнуть от настоящего, от одиночества, от тоски замкнутой жизни. В состоянии тревоги мне случается признаться себе в трусости, говоря: другие достойны еще большего сожаления, но, в отличие от меня, они не содрогаются, не бьются головой о стену. Я встаю, охваченный стыдом, и обнаруживаю в себе еще одну (вторую) разновидность трусости. Очевидно, надо быть трусом, чтобы впадать в состояние тревожности от такой малости, но не менее трусливо избегать тревоги, искать уверенности и связанной с безразличием твердости. На противоположном от безразличия полюсе страдаешь "не из-за чего" (в разгаре несчастья подняться и бросить вызов ужасу). Суровый закон, которому подчинили себя те, кто не испытывает ностальгию по вершинам, мягок и желанен. Но, если идти дальше, для мягкости не остается места. От ненасытного желания пустоты, находящейся вне меня, пустоты, куда бы я мог погрузиться, хочется срывать с девушек платья. IХ. Отчаяние ребенка, ночь, могилы, дерево, из которого собьют мой гроб, сотрясаемое сильным ветром; палец, соскользнувший внутрь тебя, покрасневшей, с бьющимся сердцем; смерть надолго входит в твое сердце... Перейден порог, за которым тишина, страх... твой зад в сумраке церкви - рот бога, вызывающий у меня дьявольскую грусть. Замолчать и медленно умирать - таково условие бесконечного разрыва. Удовольствие в этом молчаливом ожидании вызывает малейшее прикосновение. Твоя душа в непристойной радости обретет себя. Соскальзывая в молчание и отступление без конца, ты узнаешь, из какого запустения, из какой смерти сделан мир. Последствия этого отразятся на том, что скрыто у тебя под платьем: сколько прозрачной наготы на краю пропасти, мы, перевернутые одной радостью, одинаково истомленные. Ты отмечена. Не пытайся бежать. Иные возможности - это просто приманка. Ни угрызения совести, ни ирония не заменят силу. Ты - сука; став твоей, эта возможность будет тебя настигать, как бы ты ни стремилась ее избегнуть. Не в том дело, что ты привязана к удовольствию. Открытая, счастливая, ты только и можешь, что идти навстречу худшему. Больше ты не сумеешь спуститься, даже если захочешь. Не обманывайся: мораль, которую я тебе преподаю, - самая трудная, она исключает надежду на сон или удовлетворение. Я хочу от тебя адской или, если тебе больше нравится, детской чистоты: никаких обещаний не будет дано взамен, и тебя не связывает никакое обязательство. Ты должна услышать исходящий от самой тебя голос: это голос желания, а не голос желаемых существ. По правде сказать, удовольствие не имеет значения. Его получают в дополнение. Удовольствие, радость, безрассудное аллилуйя страха - знаки пространства, на котором разоружается сердце. В этом лунном запредельном, где все изъедено ржавчиной, влажные розы дождя освещаются грозовой вспышкой... Я вновь вижу незнакомку в маске (тревога сняла с нее платье в борделе) - незнакомку со скрытым лицом, нагую; манто, платье, белье разбросаны на ковре. Мы пользуемся трамплином удовольствия для того, чтобы добраться до области мечты. Удовольствие, несомненно, получают при условии разрушения прирожденных склонностей и приведения в порядок ужасного мира. Но взаимность здесь полная. У нас не было бы и того освещения, при котором раскрывается истина, если бы наши поступки не обеспечивались удовольствием. В этом мире твоим делом не является ни обеспечить спасение жаждущей покоя души, ни завоевать денежные преимущества для твоего тела. Твое дело - поиск непознаваемой судьбы. Поэтому ты должна запастись ненавистью к грацам, которые противопоставляют свободе систему условностей. Ты должна вооружиться тайной гордостью и неодолимой волей. Преимущества, которые дал тебе случай, - красота, блеск, порывистость твоей жизни - нужны твоему отверстию, разрыву. Само собой разумеется, это свидетельство не будет разглашено: свет, который исходит от тебя, будет похож на свет луны, освещающей дремлющую деревню. Во всяком случае, твоей наготы и твоего тела, возбужденного своей обнаженностью, достаточно для того, чтобы преодолеть ограниченность человеческой судьбы. Как раскат грома открывает свою истину тем, в кого он попадает, вечная смерть, раскрывшая себя в податливости плоти, настигает немногих избранников. Вместе с тобой эти избранники войдут в ночь, где теряется все человеческое, ибо лишь беспредельность сумерек способна скрыть столь ослепительный свет. В аллилуйя наготы ты еще не на вершине, где истина раскроется целиком. Стряхнув с себя болезненную восторженность, ты должна еще будешь рассмеяться, вступая в смерть. В этот миг в тебе разрешатся, с тебя спадут путы, живые существа, давящие своей тяжестью, и я не знаю, расплачешься ты или рассмеешься, увидев на небесах твоих бесчисленных сестер. Текст написан в 1946 году. ЖОРЖ БАТАЙ Экономист, философ, но также специалист по архивам и нумизматике, палеоисторик, этнолог, но также эротический автор и редактор журналов, сюрреалист и поклонник де Сада - это еще далеко не все, что можно сказать о Жорже Батае (1897-1962). Ускользать от определения относится, пожалуй, к сущности того, что делал этот человек. Уклоняясь от определения, он постоянно ускользал также от отождествления с тем, что он делал, от авторства как маски, прирастание которой делает писателем или философом, экономистом или архивариусом. Главное здесь: не быть тем, другим и третьим - одновременно. В основе творчества Батая лежит "инцестуозное" прочтение Гегеля и Ницше (одного как другого и наоборот). Господин, по Гегелю, - тот, кто рискует жизнью; это такое для-себя, которое не привязывается к конкретному здесь-бытию, хотя остается привязанным к истории, труду, к тем, кто трудится и производит смысл. Самосознание господина остается продуктом его признания в движении истории и опосредования произведенными Другим вещами. По замечанию Жака Деррида, "сохранять жизнь, поддерживать себя в ней, работать, откладывать удовольствие... относиться к смерти с уважением в тот самый момент, когда ей надо заглянуть в лицо - таково рабское условие господства и истории, которую оно делает возможным"*. Этому миру внеположна только абстрактная негативность непосредственной смерти. Здесь, в этом пункте, Батай делает свой основной философский ход (ход, который, правда, катапультирует его за пределы философии): он объявляет абсолютную негативность смерти, экстаза, желания без цели, эроса и т.д. чистой позитивностью до представления или суверенностью. Суверенность, утверждает он, внеположна знанию как миру опосредования и воспризнания. Суверенность опирается на чистую случайность, это философия без оснований, а почему бы в таком случае не эротическая литература (Батай с гордостью называл себя "порнографом") или не экономика чрезмерных трат (потлач)? Эти предварительные замечания нужны для объяснения того, чем предлагаемый здесь текст, "Аллилуйя", не является. Этот написанный в 1946 году и опубликованный в 1947 году издателем Блэзо текст - не литература как таковая, но также и литература. В нем, как в геологическом срезе, прочитываются различные "лики" Батая: сюрреалистическое письмо с его "поэтизмами", ницшеанская афористичность, логика желания без цели, этнология необмениваемого "дара". Один из законов этого письма вне жанров, который хорошо выполняется как раз в "Аллилуйя", - не * Derrida Y. L'Ecritura et la differance. P., 1967. P. 375. стесняться банальностей и штампов, не стремиться к оригинальности самовыражения. Текст изобилует "романтизмами" и повторами, за которыми образы уже практически неразличимы. Он не ориентирован на удовольствие читателя. Текст такого рода как бы хочет пробудить в нем децентрированное периферийное зрение, связанное с "неэстетической" необходимостью физически изменяться. Об этом "катехизисе", как и о других эротических текстах, можно говорить как о текстах действия, точнее, как о перформативных конструкциях. Единственный интерес, который эти тексты еще могут вызывать, неотделим от систематичности, с которой они перечеркивают сами себя, не давая "потребить" себя как продукт. Тем самым они лишают нас приятного в пользу все большего нагнетания чувства даже не незавершенности, а незавершимости чего-то более важного, чем мы сами.